Кто как совесть свою уговаривает и кому от этого легче?

Можно не ходить на поводу у страстей и до последнего вдоха соответствовать всем стандартам морали. (Представила себе лицо такого человека и забилась под кровать…)

При этом продвигать нравственные позиции в своей семье и, подобно «мамочке» из мультика про Рапунцель, при подозрении на любые сомнения доставать из памяти и преподносить в красках какую-нибудь престрашную историю из жизни. О полигамности мужчин, об эксплуатации женщин, продажности тех и других и прочих неполадках в мире живых.

И все это ради награды, что ждет тебя впереди: когда эмоции поутихнут, ты поймешь, что все в жизни сделал правильно — не врал, не крал, не предавал, по наклонной кубарем не катился.

И тогда можно будет самому себя похвалить, по плечу похлопать: «Ай, я — молодца! Стойкий оловянный солдатик!» А потом пойти, взять с полки пирожок, потому как жить в ладу с совестью — это жить только с ней и слушать только ее занудливый голос, который не знает других слов, кроме «нельзя». А такое терпение непременно заслуживает пирожка с начинкой!

А можно, напротив — стать легким, способным сорваться от малейшего дуновения ветра, совершить круг в свободном падении и приземлиться на ноги. Есть такие люди. Полетали, отдохнули, забылись и дальше помчались навстречу новым приключениям. И ничего у них при этом не болит: ни нога, ни рука, ни то место, где совесть обычно водится.

А уж если и застанут их врасплох, то получат в ответ: «Не мы такие, жизнь такая!» Они и в полной тишине совести не услышат. Оттого, что нет ее, пустые они изнутри.

Вот и не любят их всех — ни принципиальных «солдатиков», ни бессовестных — тех, кто флюгером крутится в зависимости от направления ветра. Не любят и не связываются.

А кого любят-то? В чьей жизни все охотно участвовать готовы, хоть хлебом не корми? Словом, делом, да чем угодно! А тех любят, кто с совестью договаривается. Желательно, у всех на виду. И, желательно, уже на коленях…

Знала я одну женщину… Когда у нее был любовник, она особенно тщательно следила за домом: чайники в одну сторону носиками повернутые, рубашки мужа отутюженные, каждая на своей вешалке в шкафу, собака до блеска вычесанная, и даже «человеки-пауки» всегда мытые — одетые, с коленками, где каждая царапина бриллиантовой зеленью обработана.

О, она боялась «провала явки»! Но все ее любили, хвалили, ставили в пример как образцовую жену, мать и ценного сотрудника в придачу. Никому и в голову не приходило, что труд — единственное, что позволяло ей скоротать время от встречи до встречи. Все-таки большую часть дня она была не с тем, с кем хотелось.

А по ночам и подавно — всегда дома. Но не только это. Работа безостановочно — этакая дань совести. Один из способов договориться с ней — доказывать и доказывать себе, что ты хороший. Но не у всех выходит так дешево откупиться.

И повезло той женщине, что никто о ее маневрах так и не узнал, всеобъемлющей заботой о моральном облике не окутал. До конца дней своих будет теперь в храме свечки под образами ставить. Да вот только не всех Господь спрятать успевает…

Один врач оберегал людей от шага в пропасть, разными способами настраивая их на нужный лад. Но по мере того, как он тащил одного за другим, поднимая их со дна на поверхность, сам все более погружался в тоску, как в темноту.

Ни понимание того, что он спасает людей, ни их ответная благодарность не могли удержать его от препаратов с загадочными, если не сказать зловещими названиями. Он же доктор, а потому и забавлялся по-взрослому.

А все оттого, что, посвятив себя чужим судьбам, он так и не смог организовать свою собственную, избежать развода и последующего одиночества. «Других лечу, а сам…», — тихо говорил он со странной улыбкой, глядя в пол стеклянными глазами. И был таким беспомощным в тот момент.

Его всегда кто-то любил, было к кому ночью прижаться. Но ему все мало казалось. Ни любовь, ни работа помочь ему не могли. Поэтому он выбрал другой способ примирения с собой — уйти туда, где было хорошо. Слава Богу, он, как врач, знал, сколько ему «для полета» нужно и всегда возвращался. Слава Богу…

Любим мы бедовых. Любим тех, кто по жизни влип. Правда, любовь у нас к ним своеобразная. Готовы с дерьмом смешать, а оторваться от них не можем. Инстинкт у нас такой — добей слабака называется. Не смотрим, а прямо-таки любуемся, как они в своей жиже барахтаются. Радуемся в глубине души, что все это случилось не с нами и вообще… мы лучше, мы чище, мы — солдатики.

Того, кто на дно опустился, пожалеть не грех. Пощекотать, любя, прутиком, как жучка, что по неосторожности на спину кувырнулся и дергает теперь лапками. И думать в этот момент: «Захочу — помогу тебе, а захочу — раздавлю к едрене фене». А на самом деле ни того ни другого ты с ним сделать не можешь.

И когда один пациент, которого тот доктор с того света за уши вытащил, увидал своего спасителя пьяным на полу в ординаторской валявшимся, то не бросился ему помогать-поднимать. Что вы, неее… А тихо так, брезгливо процедил сквозь зубы «свинья» и пошел. Живо «оловянным солдатиком» стал. Позабыл о том, что солдатик-то сгорел стоя в итоге.

Так, может, задвинуть ее подальше, любовь-то нашу всеобъемлющую? Понять бы уже надо, что не все люди по рельсам ездят. И уж если сошел кто с пути, то пусть живет так, как живется. Не надо ему нашей заботы — ни совета, ни привета, ни-че-го.